Кому-то покажется странным, но в процессе просмотра «Дикого поля» мне почему-то вспоминался Василий Шукшин. Первый раз когда доктору Мите привезли умирающего после сорокадневного запоя. Стоя над ним его сын и его привезший сосед незлобно перебранивались, и становилось и смешно и грустно одновременно. Так удавалось только Шукшину: его герои заставляли зрителя грустить и улыбаться одновременно, причем именно в те, абсолютно, казалось бы, неподобающие тому минуты. Когда смех не ради веселья, как то бывает у юмористов, а когда он есть неосознаваемая часть сознания народа, его так называемая "наивная картина мира". Как и в эпизоде с коровой, ставшей для приведшего ее на осмотр к врачу героя такой же ценной (или беЗ! ценной), как жена или собака. Или в ответе чудом ожившего после удара грома пастуха, якобы встретившего на том свете деда пытавшего его паренька... Главный герой из города, со своими ценностями и представлениями, неизвестными судьбами оказавшийся в степях. Он не принадлежит изначально этому народу, с их верованиями, кажущимися ему поначалу диким алогизмом, но он в то же время, неся им главное: любовь и сострадание, - становится частью этого народа благодаря простому служению ему. Вот такая простая и вечная истина: человек должен жить, неся в мир добро...
И последний раз Шукшин мне вспомнился в заключительной сцене, И как тогда пронзительно рвется сердце. И повисает вопрос: ну почему это всё так?..
Разумеется, при желании можно найти недочёты в фильме. Но здесь они отходят на второй план, хотя известны и те, которые стремятся раздуть их до значимости первого плана (один "Закрытый показ" чего стоит). Калатозишвили удалось главное: достичь яркости, глубины и незабываемости образов-символов, вплоть до их аллегоричности - доктора, его невесты, милиционера Рябова, да и того же, будь он проклят, «ангела». И за это ему спасибо...
